Я вслушивалась в завывание прерий, в шелест диких и почти иссохших трав. Где-то вдали, должно быть, свирепствовали смерчи. У меня возникло ощущение, что эти смерчи охотились за мной. Придет время, и они настигнут меня.

Отец поставил передо мной жестяную миску горячего дымящегося свежесваренного картофеля. Своими грубыми крестьянскими мозолистыми руками он схватил картофелину и положил себе на тарелку. Мать сидела молча, почти не двигаясь. Она постоянно поджимала губы, будто каждое мгновение ее существования было наполнено неизбежной опасностью. Она всегда выглядела крайне уставшей, измотанной и обесточенной. Даже цвет ее глаз был блекло голубым. Должно быть, ее глаза выцвели от такой бесцветной однообразной жизни. Ее руки были грубы и покрыты глубокими морщинами. Слишком рано для ее возраста, думала я.

За обедом в нашей семье было принято молчать, ни у кого не было склонности к излишней разговорчивости, все так или иначе были погружены в идиллию своего безмолвия. Какими они были раньше? До моего появления? Светились ли их глаза? Были ли искры, ток, огонь?

 Сегодня я надела серое платье из грубого льна, оно своими наскоро сотворенными швами впивалось в мою нежную детскую кожу. В нашей семье мы носили только такую одежду. Отец вообще месяцами не снимал свои поношенные синие джинсы и старую выцветшую куртку. Он вставал с рассветом и шел на работу. Он менял свои рабочие обязанности так же, как актер меняет свои роли. Он был водителем, дальнобойщиком, трактористом, строителем. Все зависело от времени года. Он всегда был очень немногословен и угрюм, как старый многолетний дуб на берегу высохшей реки. Мать сидела дома и с грустным, каким-то скукожившимся лицом выполняла все домашние обязанности. В том числе она занималась шитьем, но делала это очень редко, так как ее загрубевшие пальцы потеряли сноровку и сделались менее чувствительными и ловкими, и иглы то и дело кололи ее затвердевшую кожу. Мне с ранних лет приходилось помогать по хозяйству, ведь наш дом был сколочен посреди бескрайних пыльных прерий, спрятянный от цивилизации и от того, что принято называть жизнью. Мы могли надеяться только на себя. Я чувствовала ответственность за мать, ведь отец каждый день уезжал настолько далеко и так надолго, что мог и совсем не вернуться.

 Картофель все дымился, словно внутри себя содержал глубоко спрятанную печь.

- Поешь,- мать как всегда была немногословной. В ее голосе я не услышала ни искренней заботы, ни тревоги. Ее голос был наполнен безразличием и каким-то тупым смирением. Я, схватив горячую картофелину, направилась в свою комнату вверх по скрипучим, местами подгнившим и шатким деревянным ступенькам.

- Вернись и ешь на кухне!- приказал отец, грубо вытерев усы рукавом и отхлебнув пива цвети меди из вечно грязной огромной старой кружки.

- Слушай отца,- тихо прошелестела мать и поставила на стол миску с вареной стручковой фасолью.

 Я сделала так, как они хотели и вернулась на место. Я следовала правилам игры, ожидая, когда это все наконец закончится.

 Настенные часы громко тикали, за окном усиливался ветер, и были слышны далекие раскаты грома.

 Отец, доев картофель и допив пива, встал из-за стола, громко отодвинув крепкий деревянный стул. Мать автоматически принялась убирать посуду, а отец тяжелыми шагами направился к своему громоздкому и пыльному внедорожнику с вместительным кузовом. Сегодня ему предстояло быть водителем машины, которая срезает поспевшую кукурузу. В качестве благодарности ему дадут с собой мешок свежесрезанных тугих солнечных початков. Это вызовет улыбку на лице моей матери.

 Я направилась в свою комнату, и мать в который раз наказала мне не выходить из дома. Она всегда говорила, что опасно уходить далеко от дома вглубь прерий, ибо прерии коварны, их безбрежные просторы завлекают, и, зачарованный ими, человек уходит все дальше от дома, сам того не замечая, а потом теряется в песчаных бурях или в ураганных вихрях и погибает. Меня это почему-то вдохновляло и создавало ощущение какой-то не подвластной человеческому разуму тайны. Хотелось специально убежать подальше в прерии, лишь бы только затеряться и сгинуть.

 Когда отец уехал, а мать слегла с очередным приступом мигрени, я поднялась к себе в комнату. Среди потрепанных полок, пыльных деревянных игрушек, старых тряпичных и пластиковых кукол с уродливыми насмешливыми лицами находилось овальное зеркало в старинной тяжелой позолоченной оправе. Поверхность его была покрыта какими-то полупрозрачными пятнами, вывести которые казалось невозможным, но, несмотря на это, зеркало представлялось мне единственным осколком былой угасшей роскоши чужих жизней, ставших лишь тенями прошлого. Оно резко выделялось на фоне деревянных поломаных и пыльных убранств нашего дома. 

 Я решительно взглянула на свое отражение и в ужасе засмеялась: таково было недоразумение от несоответствия этого тела и моей настоящей личности. Я провела ладонью по своему пухлому детскому лицу, чуть розовым губам и мягким каштановым волосам.

Я в теле восьмилетней девочки! Мой сын старше меня. Эстебану уже двенадцать лет.

До сих пор не было сил как-то осмыслить произошедшее. Осмыслить и принять. И как они пережили эту трагедию? Что с ними сейчас? Как они изменились за эти восемь лет?

 Я умерла, когда мне было тридцать четыре года. Я до сих пор прекрасно помню этот день.

Я пораньше ушла с работы, чтобы успеть в кондитерскую и купить сыну пирожные. Было очень жарко, люди старались уйти в тень. В лавках за прохладительными напитками толпились очереди. На дорогах плавился асфальт. Над городом стояло удушливое марево, воздух сгущался от такой немыслимой жары. Придорожные травы поникли, деревья опали и склонились низко к земле. Я очень спешила, но было настолько невыносимо жарко, что я начала задыхаться, и казалось, что я непременно потеряю сознание.

В тот день у меня была важная встреча с иностранным клиентом, которая обещала быть успешной, и от меня требовалось принести начальству подписанный контрат на согласие сотрудничества между нашими компаниями. Абсолютно не задумываясь ни о мимолетности жизни, ни об утекающем в никуда времени, я надела свой лучший костюм из черного кашимира, черные колготки и строгие туфли на широком каблуке. Хотелось произвести впечатление и получить подписанный контракт. Все прошло как нельзя лучше. Контракт был у меня на руках. Я словно летела по улицам и над улицами, словно скользила по невидимым рельсам сквозь прохожих. Ворвавшись с тягучим жаром с улицы в кондитерский магазин, я набрала пирожных, самых дорогих и изысканных. Заключенная мной сделка обещала быть многообещающей, и я уже мысленно претворяла свои планы в жизнь. Город, давящий, душный, многолюдный, безразличный и нелепый, гудел подобно огромному переполненному улею.

Выйдя из прохладной кондитерской, я вдруг резко ощутила на себе всю тяжесть жара. Это были не дурнота или головокружение- скорее, чувство придавленности и обездвиженности, будто я оказалась пленницей тягучего клейкого сиропа, который сдавил меня со всех сторон своей неожиданной плотностью, не давая возможности сделать вдох. Резко потеряв зрение и оказавшись в густоте темного липкого тумана, я ощутила, как мои руки непроизвольно разжались и пакеты выпали на проезжую часть. Мои ноги меня куда-то понесли, я перестала понимать, где верх и где низ, и лишь пульсирующие гудки автомобилей и невнятные стоны прохожих, эхом разносившиеся по пространству, окончательно убедили меня, что что-то явно пошло не так. Я очень удивилась, когда вдруг увидела несущийся на меня грязный серебристый автомобиль с разбитой фарой. Больше всего меня поразила даже не надвигающаяся на меня машина, а то, что мое зрение, внезапно потерянное, так же внезапно вернулось.

Было очень больно лишь на мгновение, потом я впала в некое подобие тяжелого лихорадочного сна, который обычно бывает при высокой температуре, изредка возвращаясь в ставшую какой-то неправдоподобно искаженной реальность. Мне на лицо будто бросили подушку, и не было ни сил, ни желания ее убирать. Одна часть этого мира куда-то скрылась, спряталась, свернулась. Мне еще были доступны звуки и в еще большей мере запахи, но я необратимо теряла их. По дороге в больницу (по крайней мере, я была уверена, что меня везут именно в больницу, ведь так всегда поступают с жертвами автокатастроф) я слышала обрывки слов врачей, они говорили, как серьезно я пострадала. Переломы, внутренние кровотечения, сотрясение мозга. А еще вытек правый глаз, хотя и левый почему-то перестал видеть, так что особой разницы я не заметила.

На меня нашло небывалое спокойствие, переходящее в какое-то высшее безразличие. Может, это ощущение и есть первая ступень в Рай или Нирвану или просто за рамки всех воплощений, испытаний и страданий? По сути, я была не жилец, и меня пытались спасти только потому, что бросить меня на дороге или отвезти сразу в морг было аморально и противозаконно. Будучи предыдущей собой, я бы возмутилась, взбунтовалась, так или иначе отреагировав на ситуацию. Но в тот момент, умирая, я лишилась всех страстей, желаний, мнений и страхов. Я просто была. И готова была перестать быть. Я была брошена в черный колодец небытия, где господствовали лишь нечеткие звуки и чересчур четкие запахи. Так пахли лекарства, а может, и сама смерть.

Как меня привезли в больницу, я не помню, а когда очнулась, то первым, что увидела, был стерильно белый потолок. Мой левый глаз снова прозрел, а, может, просто широко распахнулся, и возможность зрения опять вернулась ко мне. Потолок был настолько неистово белым, что казалось, я могла ослепнуть и лишиться моего последнего зрячего глаза. Но попросить перекрасить эту бешеную дьявольскую белизну я была не в состоянии, поскольку мое тело больше меня не слушалось. С таким предельно истерзанным и переломанным телом было невозможно не только пошевелиться, но и произнести хотя бы слово. В какой-то момент в палату ворвался Марко, на нем была помятая одежда, а его взгляд светился всеобъемлющим ужасом.

Честно сказать, первое, что я ощутила, глядя на него,- это безумную жалость. Кто он без меня? Жалкий несостоявшийся скульптор, которому несколько раз в полгода выпадают посредственные заказы. Конечно, несмотря на это, я его любила. Он был достоин и меня, и моих денег, и моего сына. Но что станет с ним после моей смерти? Государство, возможно, выплатит ему определенную сумму на содержание ребенка, а потом что?

Я бессильно закрыла глаз, не хотелось видеть жалкое заплаканное лицо мужа. Почему он не умеет держать себя в руках, думала я, сразу представляя, что бы я сделала на его месте. Точно бы не заплакала. Мой ум и способность мыслить стали кристально чистыми, а какие-либо эмоции и суждения окончательно ушли в небытие. Скоро и я там буду. Странно, но я не помню ничего, что Марко мне сказал в тот день. Эстебана он с собой не привел, тот был еще слишком мал, чтобы понять происходящее и постичь значение ожидавшей его утраты. Ничего, у них будет время привыкнуть жить без меня, ведь они даже за все эти годы не успели привыкнуть ко мне. Но человек ко всему привыкает.

Марко приходил ко мне каждый день, плакал, причитал, держал мою руку, осыпал мою больничную койку цветами, запах которых смешивался с резкими запахами медикаментов и дезинфицирующих средств. Он мне что-то рассказывал, о чем-то меня спрашивал, трогал аппарат искусственного дыхания, к которому я была подключена. Я не могла ему ни ответить, ни возразить. Да и меня-то уже почти не было. Моя личность угасала с моим телом. Я смирилась с этим, а вот Марко, очевидно, не смог этого принять.

Как-то он пришел ко мне с большим букетом белых лилий. Я сразу почувствовала их едкий, тягучий запах, который всегда ассоциировался у меня с похоронами, гладко отполированными гробами, ухоженными кладбищами и залитыми неземным светом храмами с высокими сводами. Его слезы обожгли мне лицо. В тот день они были особенно горячими. Он очень много и сбивчиво говорил, словно оправдываясь. Он поцеловал меня в лоб, и единственным своим глазом, поддернутым пленкой, я увидела, как он нерешительно, заливаясь слезами, тянется к кнопкам управления аппаратом искусственного дыхания.

Он собирается убить меня, пришла мне мысль. Так очевидно. Но можно ли меня убить, если я уже не жива? Делай же это! Быстрей! Хоть сейчас не дай слабину! Я мысленно приказывала ему отключить аппарат. Мне почему-то стало все настолько безразлично, словно я смотрела на нас со стороны как на героев второсортного фильма. Я долго не могла понять, что есть это безразличие, мудрость или тупость, но, в любом случае, это давало ощущение неизбежного приближения к чему-то неизведанному и запретному, будто приоткрылась веками запертая дверь и оттуда повеяло запредельным холодом.

Конец приближался. И он был мне ближе, чем мать, чем сын, чем муж, чем что бы то ни было. Я даже успела в какой-то мере насладиться этим ощущением, готовясь прыгнуть в неизвестность, пустоту, а может, и в объятия Бога. Я никогда не задумывалась о том, что будет после смерти, мне хотелось просто отдаться этому потоку неизбежности, довериться и позволить ему вынести меня туда, куда придется. Но я не увидела ни теплого света, ни тоннелей, ни даже себя со стороны, как это было у других людей, о которых я когда-то слышала или читала. Было ощущение, будто я проваливаюсь в глубокую яму без дна. Марко, громко всхлипывая, выдернул шнур из розетки, и мое искусственное дыхание было прервано. Вот и все. Долорес Гарсия скончалась в центральной городской клинике. Время смерти на больших электроных часах над входной дверью- 20:07. Мой муж лишил меня жизни. А, может, подарил мне новую жизнь.

Однажды я осознала, что что-то не так.

 Я проснулась. Это ощущение того, что что-то не так, было очевидным. Оно меня страшило и завораживало. За окном выли летящие по ветру пески, а внизу разговаривали те, кто должны были быть моими родителями. Но что-то определенно было не так.

 Конечно, стоит признаться: Оно было всегда. Но раньше Оно напоминало мирно спящего зверя, лениво текущую реку, неподвижное небо без облаков. А сегодня что-то оборвалось, и Оно хлынуло наружу, как волна. Нет, не волна. Цунами.

 Я вспомнила все.

 Этому телу и этой личности, я рамках которых я вдруг оказалась по какому-то недоразумению, дали имя Флавия Беатрис. Именно так меня нарекли мои новые биологические родители, приведя в новую земную жизнь восемь лет назад.

Мы живем в большом деревянном доме посреди пыльных прерий. Во дворе отец вырыл бункер, чтобы прятаться от периодически налетающих ураганов. Ураганы не раз обрушивались на наши мирные и всеми забытые поселения, мы от них прятались, и каждый раз, убегая далеко в прерии в преддверии очередного тайфуна, я всматривалась в многослойные болезненно черные тучи и гипнотизирующие бешенные воронки смерчей на горизонте. И вспоминала. Сначала воспоминания были подобны рваным кускам и лоскутам, потом постепенно сложились воедино, в цельный и осмысленный гобелен, дополняя друг друга, как кусочки мозайки. Границы стирались, пустоты заполнялись, и вот настал день, когда я окончательно вспомнила о том, что я на самом деле- Долорес Гарсия.

 В тот благополучный или же, наоборот, злополучный день я убежала далеко в прерии и, увидев зарождающуюся вдалеке узкую и извивающуюся воронку смерча, помчалась навстречу буре. Я закричала что есть сил, во весь голос. Бежала долго и без оглядки, до тех пор, пока мои легкие не вспыхнули обжигающим пламенем. Я была вынуждена остановиться.

 С тех пор это стало моей традицией- бежать навстречу буре, падать в мягкие сухие травы или желтую пшеницу, пытаться перекричать ветер и отдаться во власть стихии, пыльных прерий и вольных ветров.

На километры от нашего дома не было ни души, лишь непрекращающийся вой ветра, далекий гул надвигающихся бурь и преклоненные к земле иссохшие травы.

Моя мать была бесцветна и безразлична ко всему с самого дня моего появления на свет. Должно быть, она забеременнела случайно, а так как беременность эта не вызвала в ней ни восторга, ни ужаса, она родила просто потому, что ничего другого ей не оставалось. Она почти никогда не улыбалась, смиренно несла свой крест тяжелого труда сельской домохозяйки, во всем подчинялась властному и грубому отцу, но не потому, что уважала, любила его и не потому, что боялась, а просто потому, что ничего другого ей не оставалось. Она никогда ничем не интересовалась, ни о чем не мечтала, ничем не горела, ни за что не боролась. Она лишь молча и безропотно была. Это вызывало во мне противоположные чувства от отвращения и ненависти за ее растительное, безынициативное, безвольное бытие, до восхищения и благоговения за такую форму высшего смирения и умения просто быть, не являясь при этом индивидуальностью и личностью. Я смотрела на нее и искренне не понимала. Она кормила меня, мыла, одевала, причесывала, но не потому, что любила и не потому, что так проявлялся материнский инстинкт, а просто потому, что она не умела иначе. Она никогда ни о чем меня не спрашивала, была крайне молчаливой и немногословной. Она была тенью, верной, заботливой до автоматизма. Мне было ее жаль и вместе с тем это доставляло мне боль, ведь мое собственное сердце разрывалось от любви к моему сыну, которого я покинула так стремительно, нелепо и несправедливо. Я умирала внутри от той боли, понимая, что Эстебан растет без матери, в то время, как вот я- здесь, живая и здоровая, в этом новом для меня теле маленькой девочки среди абсолютно чужих людей. Оторванная от мира и бессильная. Что могу сделать я в свои восемь лет? Как могу я предстать перед теми, кто не так давно были моей семьей, и сказать им правду?

 Сегодня мне исполнилось шестнадцать лет. Точнее, этому телу. Но я была не в силах вычислить свой истинный возраст.

 За эти годы моя предыдущая личность начала постепено блекнуть и увядать, как высушенный на солнце цветок. А поскольку моя ныненшняя личность была наполнена до краев моей предыдущей личностью, то и она тоже начала увядать. Синхронизация и созвучие.

 Я ощущала себя выстиранной простыней, утратившей все свои краски и оттенки. Во мне не осталось цветов. Я выцвела.

Я ходила по пустынному полю, взгляд уносился к незаполненным пространствам. Небо налилось тягучей сине фиолетовой синевой, обещая разразиться небывалым штормом. Я вдыхала пропитанный озоном воздух. Ноги сами принесли меня к реке. У этой реки был необычный крупнозернистый желтый песок. Я поковыряла его своими старыми изношенными туфлями и присела у берега. Река эта была мутной, желто-коричневой и почти высохшей, она лениво несла свои воды вдоль песчаных скал, скудно покрытых коричневой растительностью. Река несла свои воды словно тяжелое бремя.

 Неожиданный шелест заставил меня сфокусировать внимание на внешнем мире. В густо переплетенных кустах кто-то неслышно бормотал нечто несвязное.

 Я медленно поднялась на ноги и настороженно огляделась. Обычно никто не заглядывал в наши края. Никого не привлекали иссушенные земли, лишенные дара плодородия.

 Я смело направилась на шелест.

 Из куста, громко ругаясь, выпал человек, небрежно одетый в песочного цвета рабочий комбинезон и серую запачканную землей кофту. Человек этот изнывал от жары, он выглядел уставшим и помятым. Он, чертыхаясь, медленно поднялся с земли. Я все это время стояла напротив и смотрела на него, не в силах отвести взгляд.

- Могу принести воды.

Это все, что я могла на тот момент произнести, не в силах найти объяснение происходящему.

 Человек, а это был мужчина лет сорока с отросшей щетиной и растрепанными волосами, удивленно посмотрел на меня. Мое появление привело его в чувство, словно его окатили ледяной водой или дали пощечину. Он тотчас вскочил на ноги, принявшись наскоро приводить в порядок свои непослушные волосы и помятую одежду.

- Простите, не знал, что тут кто-то есть.

Он произнес все это сбивчиво, запинаясь.

- Так вам нужна вода? Могу принести.

- Спасибо, у нас в лагере есть ручей. Под этой пустынной равниной текут полноводные реки. Воды больше, чем кажется.

- Вы здесь не один?- я была крайне взволнована этим происшествием.

 За все эти годы я очень редко видела людей из внешного мира. Мы с родителями все это время словно бы жили в каком-то изолированном пространстве, под куполом, внутрь которого мало кто мог попасть. Я три раза в неделю посещала сельскую школу, но количество учеников не превышало десять-пятнадцать человек. Порой к нам в дом приходили клиенты и заказчики, для которых отец выполнял разнообразную работу. Я с десятилетнего возраста тоже постепенно начала подключаться к выполнению тех или иных сезонных работ. В основном собирала овощи и фрукты на фермах и садах, помогала матери по дому, занималась консервированием урожая, пекла хлеб. Я неоднократно встречала других фермеров и их семьи, но все они казались обитателями нашей замкнутой экосистемы. Я все еще по-прежнему тосковала по внешнему миру. И особенно по моей предыдущей жизни, которая значительно отличалась от той, что была у меня сейчас. Я не раз просила отца о посещении больших городов и поселений. Он неоднократно брал меня на фермерские рынки в наиболее близко расположенные населенные пункты, но все это было не тем, чего жаждала моя душа. За все эти годы я словно бы все больше погружалась в состояние изолированной коробки, я все больше начинала походить на мою нынешнюю биологическую мать. Даже мои глаза принялись постепенно терять цвет, они приобрели какой-то мутный водянистый оттенок. Я автоматически продолжала выполнять монотонную рутинную работу, в какие-то моменты я ощущала некое высшее умиротворение и удовлетворение от выполнения подобных дел. Мне доставляло удовольствие ощущать шершавую текстуру или младенческую гладкость овощей, срывать плоды с деревьев, вбирая в себя их наполненность соками, их зрелость и завершенность, их напитанность солнцем. Мне нравилось опускать руки глубоко в прохладные рыхлые и влажные почвы, прорываясь ногтями сквозь переплетенные коренья, вдыхать сырой пряный и острый аромат, не задумываясь о том, кто я и для чего я пришла в эту жизнь, почему мои воспоминания о предыдущей жизни такие яркие и отчетливые. Иногда я погружалась в свежие вырытые рвы словно в могилу и представляла, как меня засыпает земля, горькая и терпкая. Я- словно посеянное зерно, которое проросло вновь по какому-то недоразумению.

 И встреча с этими людьми, сам факт их вторжения в мое размеренное пресное существование, словно бы пробудил меня от многолетнего сна.

 - Я участник археологической экспедиции. Мы проводим в этом месте раскопки. Кстати, меня зовут Рей,- человек протянул мне свою грубую, испачканную землей ладонь.

 Археологическая экспедиция?

 Я воспросительно взирала на него.

- Ты, должно быть, из местных?

 Я кивнула.

- Пойдем, покажу наш лагерь. Наша группа небольшая, всего пять человек. 

 Я молча последовала за ним. Порой цепкие и колкие запутанные ветви диких кустарников впивались в мое поношенное платье и оставляли небольшие царапины на коже, но я не обращала на это никакого внимания.

 Мы шли вдоль реки, продираясь сквозь переплетенные кустарники. Потом я увидела перед собой несколько больших палаток песочного цвета. Неподалеку был разведен костер, над которым кипятилась вода в жестяном чайнике.

- Мы собираемся сделать перерыв на чай. Присоединяйся.

Я снова кивнула.

- Где все?- спросила я некоторое время спустя.

 Я внимательно оглядела лагерь, но не заметила присутствия других людей.

- Все на месте раскопок. Вчера мы обнаружили кое-какие захоронения.

- Что вы ищете?

- Мы занимаемся поиском древних цивилизаций. Но специализируемся на так называемых "белых пятнах" археологии. То, что никак не может быть классифицировано или причислено к уже устоявшимся научным системам.

- Например?

- Как-то мы нашли устройство, похожее на батарейку, в одной из античных гробниц, хотя, по идее, ее наличие ставит под сомнение наши знания о технологиях того времени. Другими словами, это устройство не должно там быть, но оно есть. Мы не раз находили вещи, которые противоречили общепринятым историческим данным. Это, прежде всего, касается технологий и химического состава. Подобные артефакты заставляют задуматься о том, как много мы не знаем.

Я с энтузиазмом глядела прямо в его живые серые глаза.

- Интересуешься наукой?- Рей добродушно усмехнулся,- В этом мире действительно много странных и противоречивых явлений. Если хочешь, я дам тебе почитать одну книгу, опубликованную нашим иссследовательским институтом.

 Я, опустив глаза, отряхнула туфли от ярко желтого песка. Как же давно со мной не обращались как с человеком, как с личностью. Я снова ощутила себя живой, несмотря на то, что переродилась в этом теле и мне была дарована новая жизнь, о которой я не просила.

Рей, не заметив моего смущения, прочистил горло и через какое-то время произнес:

- Диоксид кремния в виде кварца. Кварц, должно быть, содержит небольшую примесь железа. При окислении цвет становится светлее.

Я окинула его вопросительным взглядом.

- Желтый цвет песка. Я говорю о нем.

Я кивнула.

- И как раскопки?

- Мы обнаружили пещеру. Раскопки начались вчера. Это может занять какое-то время. Но тебе лучше дождаться начальника экспедиции Теодора. Он у нас главный.

- Про меня рассказываешь?- я услышала за спиной густой и уверенный голос.

 Нам навстречу шел мужчина лет сорока пяти-пятидесяти с густыми каштановыми волосами и не менее густыми усами.

- Теодор! Не ожидал,- смутился Рей.

- Я решил сделать перерыв. А что эта за девушка рядом с тобой?

 Рей еще больше смутился. Он ведь даже не знал моего имени.

- Меня зовут Долорес.

 Я, не раздумывая, представилась имененем из моей прошлой жизни. Моим настоящим именем.

- Долорес? Красивое имя. Я Теодор Сорано.

 Он пожал мою руку. Очень крепкое рукопожатие. В нем чувствовалась сила и даже некоторая необузданность.

Мощный взрыв сотряс основы основ, расплескав во все стороны частицы ярко желтой земли и подземного грунта.

- Долорес, не подходите ближе!- крикнул Теодор, обеспокоившись за мое состояние.

Но я, словно завороженная и загипнотизированная, не в силах была отвести взгляд от безмолвных черных недр.

Рей аккуратно схватил меня за руку и отвел в наиболее безопасное место за утесом. Крупнозернистый желтый песок забился в мои туфли. Пыль пеленой окутала каждого из нас, и мне показалось, что она была способна проникнуть под кожу и потечь по венам. Древняя пыль, которой когда-то дышали представители давно почивших династий, сгинувших в пучине времени цивилизаций.

- Песок такой невероятно желтый...- произнесла я тихим и слабым голосом, сама от себя не ожидая каких-либо размышлений вслух.

 Рей, взяв с меня обещание оставаться в тени старого поросшего хилыми кустами утеса, скрылся в облаке сизой пыли, отправившись в обнаженную пасть подземных пещер. Я услышала лишь чьи-то невнятные крики.

Я не могла оставаться в стороне, делая вид, что меня это никоим образом не касалось. Это соотносилось со мной напрямую, хоть я и не могла объяснить как именно. Время застыло, будто пораженное неведомым вирусом ушедших тысячелетий. А обо мне все позабыли. Витиеватые и густые облака пыли уподобились непроходимым туманам, в которых я ощущала себя замурованной. Казалось, время со всеми его событиями и завихрениями текло мимо меня, словно не смея меня касаться. Я шла наощупь, широко расставив руки и хватая пустоту. Частицы пыли жгли мои неподготовленные легкие, терзали их. Как долго я блуждала в пыльных туманностях- мне были неясно, но все мое существо по каким-то причинам взывало к этим недрам с их неиссякаемыми богатствами пород, тайн и забытых легенд.

А потом я провалилась в небытие.

Когда я вновь открыла глаза, надо мной колыхались своды брезентовой палатки пыльного песочного цвета. Я с огромным усилием встала на ноги и осмотрелась. Где-то поблизости не смолкали голоса, что-то увлеченно обсуждая. Это был чрезвычайно эмоциональный разговор, спор, жаркая дискуссия. В щели, просвеченные послеполуденным солнцем, вливались без спросу струи сигаретного дыма и пыли, которая все еще витала в воздухе. Я какое-то время наблюдала за мирным танцем беспокойных частиц и пыталась вслушаться в разговоры, доносившиеся до моих ушей. Я направилась в ту сторону, откуда доносились эти взволнованные голоса, наполненные всеми оттенками эмоционального спектра.

В одной из больших исследовательских палаток беспокойно передвигались тени, размахивали руками, жарко дискутировали, и тонкая ткань брезента под дуновениями предзакатного ветра с прерий искажала эти тени, то растягивая их, то сжимая и покрывая складками.

- Возможно, это не совсем бальзамирование, а, скорее, состояние, подобное анабиозу.

- То есть, вы хотите сказать, что они живы?

- Возможно, они были живы на момент процедуры сохранения их тел.

- Эти надписи напоминают шумерскую клинопись.

- Но лишь частично.

- Должно быть, это какое-то неизвестное науке ответвление от шумерского языка.

- С другой стороны, если обратить внимание на погребенные с телом артефакты, то нельзя не заметить, что, например, эта золотая тарелка, на которой изображена женская голова, похожа на египетскую. С плеч сползают две змеи, этот образ, как и манера исполнения в приципе,- отсылка к индуистским мотивам.

Кто-то прочистил горло, голоса приобрели чуть хриплое звучание, должно быть, из-за пыли.

Я услышала звук медленно тлеющей сигареты. По моим ощущениям, их было пятеро. Должно быть, вся исследовательская группа собралась здесь.

- На первый взгляд кажется, что то, что мы нашли, представляет собой некий синтез самых разных культур. Египетские, шумерские и индийские символы находятся в саркофаге одного человека.

- Перекресток цивилизаций?

- Если все это и напоминает все вышеперечисленные культуры, то не значит, что эти люди принадлежали этим культурам. Может оказаться просто чем-то отдаленно похожим.

- Это могло быть сделанно намеренно.

- Намеренно? Чтобы ввести в заблуждение нас, ученых будущего? Это же нелепо!

- Смешение стилей с целью?

- Вполне возможно, эти люди были жрецами не ведомых науке культов.

- Думаю, что использованная символика подбиралась согласно тем знаниям, которыми располагали эти люди.

- Скорее, верованиям, чем знаниям. Они просто жили согласно своим верованиям.

- Просто ли?

- Ваше предположения о возрасте захоронений?

- Затрудняюсь сказать, необходимо провести соответствующие анализы. Также не удалось обнаружить следы извлечения внутренних органов. Никаких шрамов или порезов. Словно тело мумифицировали полностью. А, возможно, это все же один из видов анабиоза.

- Мы это выясним, когда отправим тела в лабораторию.

- Помимо саркофагов мы нашли несколько неплохо сохранившихся свитков.

Я слушала, затаив дыхание и не смея пошевелиться. Я боялась, что меня обнаружат, словно затаившегося шпиона, который подслушивает информацию, не предназначенную для его ушей.

- Первым делом отправим саркофаги в лабораторию.

- Никакой огласки. Мы все обязаны подписать акт о неразглашении.

Тяжелые нервые шаги Теодора Сорано почему-то действовали на меня успокаивающе.

- Продолжим раскопки. Нам может многое открыться о природе этих неуместных артефактов.

Неуместные артефакты? Почему они неуместны? Только потому, что своим существованием отрицают привычные научные постулаты и парадигмы? В таком случае, я тоже- неуместный артефакт. Я бессмысленна, абсурдна, меня не должно быть, но я есть.

Я на цыпочках пробралась в соседнюю палатку, в которой хранились найденные археологические артефакты. Земля ушла из-под моих ног, как только перед моим взором предстали два громоздких золотых саркофага, покрытые искусными иероглифами и знаками. Поверхность саркофага была рельефной, объемной и невероятно блестящей, будто бы ее совсем недавно отполировали. К моему большему изумлению, я обратила внимание на то, что крышка одного из саркофагов была аккуратно отодвинута в сторону. Внутри лежал мужчина очень высокого роста. Я, словно зачарованная незримыми силами, подошла ближе и встала напротив него, пристально разглядывая каждую деталь его причудливого экзотического образа.

Кожа мужчины была угольно черной, хотя и имела европиоидные черты лица, тело было не тронуто тлением, оно напоминало гладкий начищенный воск. Глаза, широко распахнутые и невообразимо зеленые, взирали в пустоту. Волосы, жесткие, словно щетина, были распущены и засохшими нитями лежали на плечах. На груди располагалась золотая пластина в форме рыбы, покрытая неизвестными иероглифами. Набедренная повязка тоже представляла собой золотую пластину, но только в форме расправившей крылья птицы. Меня больше всего поразила пышная ярко рыжая борода, почему-то мне показалось, что она не вписывалась в данный образ и была лишним элементом. На голове располагалась золотая корона, подобная королевской. Золото, томившееся в саркофаге тысячалетиями, не потеряло своего блеска, не померкло, а продолжало источать солнечное свечение. Да и само тело мужчины не выгледело как мумия.

Если это тело не было забальзамированной мумией, то тогда чем оно было?

Я робко поднесла свою руку к его губам, в тайне надеясь ощутить слабое дыхание. Казалось, что еще мгновение- и он вздохнет полной грудью и откроет глаза. Но этого не произошло. Зато за своей спиной я услышала приближающиеся шаги.

Они, должно быть, будут меня искать. И им не захочется, чтобы я знала об этой находке.

Я вовремя успела вернуться в палатку, в которой очнулась, и вновь притворилась спящей.

 Я каждый день упрямо шла на место раскопок. По пыльному бездорожью и колким травам. Я уходила ранним утром и возвращалась поздним вечером. Родителям я сообщила о раскопках, но под видом того, что это якобы был школьный проект, и, будучи заинтересованным лицом, я проводила там все свое время и попросила родителей, в свою очередь, освободить меня от домашней работы. Я готова была выдумывать истории, объяснения и причины, лишь бы приобщиться к новообретенным смыслам, которых все эти годы была лишена моя жизнь. Я готова была оставить все позади, оборвать все нити и связи. Меня не пугало, что родители могли узнать правду. Не пугало и то, что они могли потерять меня. Я никогда не была их дочерью. Это- нелепая случайность, несуразное стечение обстоятельств.

Теодор Сорано вместе с группой археологов надолго пропадал в пещере, вход в которую был мне воспрещен. Я безмолвно и недвижимо сидела в палаточном лагере у костра и рисовала запутанные линии и круги на желтом песке. Я в благоговейном оцепенении наблюдала за колебаниями сухотравий и речными бликами, вглядывалась в высокое небо и безропотно принимала необратимое течение времени. Когда-то и они, эти забальзамированные мумии, также сидели на этом берегу, внимая проявлениям окружающего мира.

Порой археологи часами пропадали в темных недрах, а когда отдельные участники экспедиции ненадолго выходили на обветренную поверхность, я подносила им деревянные чаши, наполненные чистой родниковой водой.

В один из таких дней я невольно произнесла:

- Я хочу остаться с вами.

Теодор Сорано окинул меня взглядом, полным не то негодования, не то любопытства, не то подлинного восхищения, и молча кивнул.

После этого я убежала в прерии. Так далеко, как смогла. Я кричала в пустоту на пике своих возможностей, сухой наэлектризированный воздух обжигал мои легкие, а потом я упала навзничь в густой ковер живой соломы и, раскинув руки, долго всматривалась в сгущающиеся тучи. Они, словно синяки, поглотили небо, и острые тонкие неровные линии молний пронзали его будто изогнутые иглы.

Оказывается, я жива. Даже несмотря на внутреннюю сломленность и оцепенение, на спутанность жизней и личностей. Я могу начать все сначала. Сильный порыв ветра прижал меня к траве, почти сравняв с дикими травами.

В пещере зияла полость, с каждым днем разрастаясь и расползаясь во все стороны. Ее округлые неровные края осыпались текучими породами и древними преданиями. Оттуда веяло прохладой подземных недр и нездешним холодом пограничных областей и состояний. Меня никто не приглашал внутрь, но я все же осмелилась войти. По темному широкому и неровному тускло подсвеченному коридору я дошла до черной пропасти, которая вела вниз. Неуверенным шагом я направилась туда, внутрь этой черной петляющей подземной змеи.

Там, в этом чреве диких гор, словно бы разомкнулись створки стен, и перед моим взором предстала высоченная арка, своды которой были увенчаны окаменевшими угольно черными деревьями, они были подобны бархату, шелку и парче, усеянные мириадами бриллиантовых искр. Должно быть, это была древняя горная порода, подобная невесомому хрусталю и застывшим в безвременье прозрачным слезам-алмазам, словно окаменелый свет миллионов звезд, заточенный в этих чертогах подземелья.

И там, внутри этого природного величественного храма, на белоснежном мраморном возвышении располагался невероятно большой саркофаг из девственно белого хрусталя, изнутри выложенный черными блестящими пластинами базальта, до краев наполненный розовой кристально чистой жидкостью. В жидкости этой величественно покоилась молодая и очень высокая женщина необычайной красоты. Ее девственно чистые ярко голубые глаза были широко распахнуты. У изголовья располагался черный предмет прямоугольной формы непонятного назначения. Ее длинная густая коса мирно следовала контурам тела. Волосок к волоску, словно нити шелка, идельно ровные и мягкие. Неизвестная женщина была облачена в невесомое длинное белое платье, которое воздушными складками и каскадами струилось в незамутненных розовых водах.

Словно живая. Будто она все эти тысячелетия ждала, что кто-нибудь ее наконец разбудит, прогонит летаргический сон, многовековую каталепсию, безмолвную кому, вдохнет в нее жизнь, точнее, пробудит жизнь, в ней уже изначально заложенную создателем. Крышка саркофага была чуть отодвинута в сторону, она почти полностью состояла из одной большой хрустальной пластины, сквозь которую я смогла разглядеть и тело, и жидкость, ее обрамляющую. Алмазно-хрустальные белоснежные вкрапления в лоне черного бархата подземних пород словно светились изнутри, отражая те слабые лучи дневного света, проникающие внутрь из далеких и узких щелей. А, может, они сами излучали сияние.

Так вот почему они целыми днями пропадали в этой пещере, готовые дышать желтыми песками и подвергать себя опасности тайфунов и смерчей. Это было их главной целью. Этот саркофаг- венец творения неведомой цивилизации, был их наградой. А женщина, в нем погребенная, словно бы находилась в ожидании своего скорого пробуждения.

Я наклонилась так низко над ее лицом, как только смогла. Ни одной морщины, ни одного изъяна. Чистая гладкая белоснежная кожа без каких-либо неровностей, лишенная несовершенств, своей идеальностью гипнотизировала меня. А что, если это- маска? Но я не посмела коснуться ее лица. Я не имела права здесь находиться. И я боялась, что как только я ее коснусь- она тотчас рассыпется и истлеет. Я лишь ненадолго погрузила указательный палец в ярко розовую жидкость. Но ничего не произошло. Эта жидкость даже не пахла.

Кто эта женщина? Жрица? Принцесса? Королева? Ее погребальный саван был подобен подвенечному платью, а ее мраморно-хрустальный саркофаг- мифической лодии, уносящей ее все дальше и дальше от берегов живых. Мне представилось, как она, омытая звездным светом, ходит по бесконечным широким белоснежным коридорам неземных дворцов, проходит под сводами арок и мимо горделивых призрачных колонн. Мне даже показалось, что я на какой-то момент стала ею. Или что я ей когда-то была.

В последующие дни лагерь у реки был охвачен суетой. Все торопились, сбивчиво говорили и толком не могли объяснить, что происходит. Я лишь в растерянности наблюдала за тем, как археологи беспокойно переговаривались между собой, как содрогались на ветру тряпичные стены палаток. Вещи были беспорядочно разбросаны на сухой потрескавшейся земле. Воздух был наполнен ажиотажем, предвкушением и страхом. До меня доносились обрывки слов и фраз.

Угольные породы. Идентификация составных компонентов. Четыреста миллионов лет. Восемьсот милионов лет. Каменноугольный период. Палеозойская эра.

Эти слова мне ни о чем не говорили, но в то же время они объясняли ту тревожную атмосферу, которая охватила это место. Это все из-за них. Из-за этих странных людей неведомого происхождения. Из-за этой пещеры. Из-за этих раскопок. Должно быть, это явилось шокирующей находкой, редким открытием, способным в корне перевернуть устоявшиеся научные представления.

Теодор Сорано промчался мимо, в его руках была смятая кипа бумаг. Он с кем-то говорил по телефону, прижимая как можно плотнее к уху увесистую трубку с длинной антенной. Он старался говорить как можно тише. Он не был ни в чем уверен. Он боялся. Не удостоив меня внимания, он несколько раз торопливо прошел мимо. Вся эта суета словно предстала передо мной в замедленной съемке. Почти никто в упор не видел меня, будто я представляла собой некий атрибут вроде палатки или кухонной утвари- безмолвная вещь, которая всегда под рукой.

- Тебе лучше уйти,- услышала я за спиной обеспокоенный голос. Это был Рей.

- Почему?- не оборачиваясь, спросила я.

Он положил мне руку на плечо.

- Мы уезжаем.

Я резко обернулась и, не в силах поверить в услышанное, пристально посмотрела на него широко распахнутыми глазами.

- Так надо.

- Но вы планировали остаться здесь еще на несколько недель!

- Планы поменялись. Мы уезжаем завтра утром.

- Но почему?

- Возвращайся к родителям, они, наверное, тебя потеряли.

- Они мне не родители!- крикнула я и поразилась тому, что только что сказала.

Рей в недоумении посмотрел на меня. Ему было не до моих жизненных драм и неурядиц.

- Прости, но тебе лучше уйти.

- Я могу помочь.

- Мы справимся.

- Можно, я поеду с вами?

Он не ожидал сопротивления с моей стороны. Предполагал, что я смиренно уйду и вернусь в состояние бессмысленной и удушливой пустоты.

Растерянно улыбнувшись, он, не удостоив меня ответа, пошел прочь. Он не мог позволить растрачивать на меня драгоценное время. Они торопились. Я же стояла в клубах пыли.

- Рей сказал, что ты собралась ехать с нами?

Теодор Сорано подошел ко мне беззвучной поступью. Лучистые тонкие морщины обрамляли его яркие зеленые глаза.

- Я был бы рад, но ты еще ребенок. У тебя есть родители, школа. Ты не можешь вот так вот все бросить. Тем более, кое-что произошло, и нам требуется срочно уехать.

- Я могу вот так вот все бросить.

Он по-доброму усмехнулся. Очевидно, принял это за проявление подросткового максимализма.

- Это тебе сейчас так кажется. Потом ты посмотришь на вещи по-другому.

Я смотрела на свои запыленные и порванные туфли.

- Я дам тебе свой номер телефона. Мы сможем созваниваться. Можем вести переписку, если хочешь.

Он, наспех написав что-то на клочке помятой бумаги и сунув этот клочок мне в руки, произнес:

- Извини, но нам нужно торопиться. Будем на связи.