И вновь я на сцене.
Прижимаю шершавые перчатки из тончайших черных кружев к лицу. Я закатываю глаза и претенциозно плачу. Мои руки нервно и импульсивно сжимают веер из пышных и пушистых страусиных перьев. Публика на грани самоистязания и истерии. Латентные мазохисты. Им нравится, как я страдаю. Мои страдания возносят их на пик блаженства. Они- представители высшего общества, холеные, ухоженные, в золоте, драгоценных каменьях, бархате, шелке, парче. Элегантны и изысканны. Нет, более, чем это. Они роскошны, шикарны до неприличия. Они восседают в амфитеатре и на балконах огромного королевского зала на сидениях, обитых самым дорогим красным бархатом.
А после моего выступления они расходятся, и зал заполняется надрывным алым цветом. Лучше бы в нас текла кровь именно такого оттенка.
Тяжелые люстры, сочащиеся бриллиантами... Я часто представляю, как эти люстры во всей своей великолепной тяжеловесности падают на уважаемую публику. В реальности же восторг этой публики, вызванный моими муками, падает на меня. А я падаю на пол. У меня удушье. Мышьяк, аммиак - какая теперь разница, как называется тот яд, отравивший мое существо.
Они заходятся бурными аплодисментами. Они в восхищении. В меня летят цветы, самые дорогие, самые редкие и экзотические и, конечно же, самые великолепные. Я дрожащими руками собираю букеты, такие неуместно ароматные. Зачем же вы так благоухаете, о, прекрасные? Ведь аромат ваш не принесет мне освобождения. В глазах- вечно бегущие слезы, грудь давит плита. Невозможно дышать. Я срываю с себя перья, стираю с лица яркие краски. И бегу по длинным коридорам в мою усыпальницу.
Наконец я в своем замке, своем храме. Мраморные, лакированные, до блеска отполированные полы. Я слышу шум босых ног и шелест платья. Платье такое пышное, в нем столько юбок, что мне кажется, я могу взлететь. Оно ниспадает подобно морской пене и струится бурным горным водопадом. Я скольжу по полу, я почти лечу. Мимо проносятся картины дивных неведомых мне фантасмагорий. На большинстве из них изображены существа с птичьими клювами вместо лиц, полуголые, сладострастные, двуличные, в окружении нездорового буйства цветов и неведомых фруктов.
Я падаю почти без чувств. Если бы... Но нельзя об этом даже думать. Потолки такие высокие, с вычурным орнаментом, белые-белые с позолотой. Пол приятно холодит измученное тело. И платье мирно шуршит словно что-то шепчет.
Сегодня Вега ожидала меня в моей комнате. Она взбила подушки, заменила воздушные балдахины над кроватью, надушила воздух розовой водой и поставила вазон со свежесрезанными каллами и лилиями.
Лилии. Я не раз ей говорила, что от них мне становится очень плохо. Она это сделала специально.
Я увидела, что стол опять ломится от еды.
Вам придется есть, строго сказала Вега.
Хотя она знает, что я не могу ничего есть после выступлений. Что я вообще не могу есть.
Если вы не будете есть, то придется вас связать и насильно кормить, чтобы вы вконец не ослабли, предупредила она.
Я упала на пол и заплакала со всем имеющимся у меня отчаянием. Боль разрывала на части мою душу.
Слезы не помогут. Чем больше будешь плакать- тем хуже тебе.
Вега была предельно откровенна. Как всегда. Это отличало ее от других.
Она подошла ко мне и схватила меня своими сухими, жилистыми, необычно сильными и цепкими руками.
Вставай, ничтожество! Думаешь, мне нравится поддерживать твою никчемную жизнь?
Она со всей силы кинула меня на кровать, резко собрала мои растрепанные длинные волосы, которые были черней самой беспросветной ночи, и принялась расчесывать их. Она изо всех старалась причинить мне сильную боль. Ведь она знала, что я не выношу даже самой незначительной боли. Была бы ее воля, она бы избила меня до полусмерти, либо вообще убила бы, но ей строго запретили наносить мне увечья. Я нужна была им живой.
Вега заставила меня поесть, после чего мне стало гораздо хуже. Более того, я видела, как она подсыпает мне в еду белый порошок. Несомненно, это был яд медленного действия. Чтобы никто ничего не заподозрил. Затем она наконец ушла.
Я лежала на своей неестественно огромной и широкой кровати на шелковых простынях под невесомым балдахином и горько и отчаянно плакала, не в состоянии остановиться. Слезы- мои сестры, страх- мой брат, и, должно быть, меня породило Отчаяние. Я лишь отсвет в окне, даже не призрак, а тень призрака. Исчезающая тень. Меня нет. Я стала сплошной болью, я вся - кровоточащая рана. Кажется, что нет спасения. Нет выхода из этой гробницы.
Вскоре ко мне зашел Тристан. Хитрый, двуличный, пропитанный ложью, сотканный из лицемерия.
Он гладил меня по волосам и приговаривал голосом, лживо нежным, о том, как я бледна и как прекрасна. Я- звезда, талант и гений. Страдающий безумец, отвергнутый обществом, но возведенный на пьедестал зрителем. Да, для зрителей я богиня и королева. Они поклоняются мне, строят храмы в мою честь и покупают иконы с моим изображением. Для них я новое божество. Только, чтобы блистать- необходимо принести в жертву свое эго, свою личность, себя целиком. И только тогда я смогу достичь совершенства.
А я не вижу, что ты стараешься принести себя в жертву ради совершенства, сказал он мне и сжал мои тонкие бледные кисти. Он змеей, холодной и гладкой, заполз ко мне в постель. И принялся меня пить. Медленно, не торопясь. Действительно, торопиться было некуда. Нас ожидала вечность.
У меня кончается кровь. Я гасну, как умирающая звезда. Скоро я остыну и превращусь в сгоревший метеор, мертвый пепел.
Еще нет, опровергает он мои опасения. А затем обещает мне помочь. Помочь научить меня тому, как приносить себя в жертву. А потом он ложится рядом и что-то шепчет мне на ухо. Но для меня нет слов. Вместо слов- нездоровый жар одержимости.
Когда-нибудь ты принесешь себя в жертву ради меня, говорит он напоследок. Сейчас ему нельзя ко мне прикасаться, но он питает надежды на будущее.
Эмер и Скай, пожалуй, самые добросердечные из всех, кто мной владеет. По крайней мере, в их глазах я вижу чуть тлеющий огонек сострадания. Они- авторы пьес с моим участием.
В завтрашнем выступлении тебя придется связать и посадить в клетку, сообщает мне Скай. Ему очень жаль, но это требование Хозяина. Если авторы пьес его ослушаются - их ждет участь, во много крат хуже моей.
Зато, посмотри, какое у нас для тебя красивое платье, утешает меня Эмер. У нее блеклые волосы и бесцветные глаза. Будто бы они выцвели от отсутствия солнца.
Мы тебе заплетем в волосы свежие цветы. Свежие прекрасные цветы. Ты будешь бледна и прекрасна.
Знаю-знаю. Красивое страдание. Зрителей-садистов это восхищает. Они платят бешеные деньги, чтобы только краем глаза увидеть меня.
Я принесла тебе подснежники, восклицает Эмер и достает тщательно спрятанные под юбками цветы.
Неужели там уже появились подснежники? Как же быстро летит время. Как молниеносно летит моя жизнь. Кажется, что пару мгновений назад- осенние листья, кровавый клен, а уже сегодня- хрупкие подснежники. Эмер дрожащими руками вложила в мои бескровные слабые ладони эти нежные цветы. Я поднесла их ближе к глазам, я боялась их сломать, ведь они же такие хрупкие! И как Эмер пронесла их в юбках? Она была рада, может, даже счастлива, хотя очень боялась, что кто-нибудь узнает о проявленной снисходительности. В ее взгляде была мольба никому не показывать цветы. Ни намека на цветы. Я заверила ее, что спрячу эти подснежники. Все равно они уже мертвы, скоро и вовсе засохнут.
А на улице - метель, вдруг говорит Скай в пустоту.
А в моей комнате окна занавешены плотными темными бархатными занавесками. Очень тяжелыми. У солнца и дневного света нет шансов. А мне запрещается трогать шторы.
Какая она- метель?
Откуда берутся подснежники?
Почему зеленые листья к осени наливаются кровью? Как это- видеть дерево, полностью покрытое кровавыми листьями?
У меня было столько невысказанных вопросов, которые застыли на моих губах, не в силах с них слететь и прозвучать. Если они прозвучат- то будут как трещина на стекле.
Кто я?
Откуда?
Стекло лопнет и разлетится на осколки.
На лице Эмер- целая палитра грусти от того, что она не может мне помочь.
Мы и сами ничего не помним. Мы точно так же лишены всех воспоминаний, как и ты. Прости.
Ей действительно стыдно за это передо мной.
Затем они поспешно уходят. Им нельзя задерживаться в моей комнате. Всему свое время. Сейчас - время для сна.
Но сон мне неведом. Порождаемая липким, всепроникающим страхом и сжигающей лавой отчаяния бессонница хватает за горло, ядовитыми иглами проникает глубоко под кожу, пронизывает сердце со всех сторон. И уже не сердце- а стальной цветок с острыми шипами. Стены в сумраке беспросветной ночи надвигаются, потолок давит на грудь. Словно небеса обрушиваются на меня со всей своей неистовостью и тяжестью черных штормовых туч. Гроза и ураганы- не снаружи. Они внутри меня. Они разрушают то, что еще не успело сотвориться. Они с корнем уничтожают надежду на какое-либо творение, обрекая меня на вечное забытье, на смерть при жизни. Хочется зажечь свечу - но в этом мире нет огня. Он чужд этому творению сумрака, где господствуют сырые подземелья и склепы, поросшие мхами.
Руки - ввысь, но всюду прутья клетки. Старой, но удивительно прочной клетки. Она достаточно широка, чтобы стоять внутри нее в полный рост, но довольно мала, чтобы обрести свободу движений. Прутья настолько частые, что сквозь них не пролить свои руки. Я не ручей - мне не вытечь. Я не ночной мотылек - не вылететь на своих слабых, блеклых крыльях, покрытых пылью. Я не голос - не прозвучать. И даже не пошевелить руками. Онемение, оцепенение. Железные цепи больно впились в запястья. Все тесней и тесней. Невозможность пошевелиться значительно усиливается. Со всех сторон- далекий и нарастающий шелест порхающих в ночи крыльев. Шум крыльев- как приговор. Постепенно крылья обретают плоть, скользкую, кожистую, шершавую. Летучие мыши! Грозовые тучи летучих мышей! Они вместо воздуха, вместо пустых незаполненных пространств. Должно быть, я вдыхаю их вместе с воздухом, но не выдыхаю обратно. Они оседают в моих легких и бьются об их стенки, разрывая их в клочья. Их острые маленькие зубы впиваются в мое и без того обескровленное тело, вгрызаются в вены и высасывают последнюю кровь. Их жесткие крылья нещадно бьют меня по коже, оставляя глубокие кровавые шрамы. Я - кровавая рана. Но я не достойна такой награды как смерть. Я обречена жить.
Я почти не могла дышать. Вега затянула корсет как можно сильнее. Она хотела сломать мне ребра. Может, и сломала. Эмер, причесав мои волосы и красиво разбросав черные локоны по спине и плечам, одела мне на голову пышный венок из фиолетовых анемонов, лиловых персидских лютиков и девственно белого жасмина.
Время выходить на сцену.
Я приоткрываю занавес из тяжелого бордового бархата. Под ногами- мягкие ковры, лиловые и малиновые. Мое черно-фиолетовое платье, пышное и многослойное, влачится по полу. Одетые только в колготки ноги ступают по разбросанным головкам и лепесткам еще живых цветов. Посреди сцены стоит большая клетка. Изысканная, тонкая работа. Для аристократов. Клетка золотая, увешанная живыми цветами. Внутри - лепестки. Она источает блеск золота и аромат пыльцы.
Как обычно, я не знаю, что меня ожидает. Я должна импровизировать, стараясь демонстрировать в жестах и мимике разнообразные проявления отчаяния и безысходности, внутренней боли и нежелания жить. Я, в крайнем ужасе закрыв лицо руками, падаю на пол, порвав сетчатые колготки. Делая вид, что в моих глазах не осталось больше слез, я наблюдаю за зрителями. Почему-то сегодня они крайне серьезны, словно взволнованы чем-то. Они как каменные изваяния. Только глаза жаждущие, ненасытные, живые. А в глазах этих- наслаждение. Эмоциональный голод и вожделение моих страданий.
Откуда-то выскакивает черный человек. Его кожа полностью скрыта эластичной материей цвета ночи. Даже глаза закрыты. Как же он видит? Он с легкостью хватает меня, имитируя насилие. Он связывает меня железными цепями и бросает в клетку. В глазах- безбрежная чернота. Клетка закрывается. Из-за кулис доносятся мрачные звуки органа. Я медленно поднимаюсь на ноги и начинаю биться в клетке, словно стараясь разорвать цепи. Публика в ажиотаже. На некоторых восковых кукольных лицах - слезы. Настоящие слезы. Должно быть, многие из них плачут в первый раз в своей жизни. Плачут, но не от горя, а от счастья и наслаждения. Для них это целое событие. Слезы и эйфория. Я бьюсь о прутья еще неистовей, почти потеряв себя. Я хочу довести их до экстаза. На моей коже уже видны синяки и следы крови. Я падаю от изнеможения. Человек в черном открывает клетку и выбрасывает меня из нее на пол. За время моих попыток выбраться из клетки на сцене произошли изменения: перед зрителями предстала кровать в виде узкого закругленного полумесяца. Полумесяц был снаружи черный и лакированный, а изнутри светился мягким холодным светом истинной Луны. И раскачивался подобно гипнотическому маятнику.
Черный человек связывает меня еще крепче новыми цепями. Связывает так крепко, что я почти не дышу и из-за этого почти близка к обмороку. Волосы больно запутались в звеньях цепи. У меня от боли катятся слезы. Публика рыдает вместе со мной. Но не от жалости - от наслаждений. Для них эта сцена- Эдем. Черный человек поднимает меня и кладет внутрь черного полумесяца. Там мягкое ложе из дорогого и прохладного синего шелка. Я ощущаю себя лежащей в гробу. Наверное, я родилась под Черной Луной. Черный человек вопит надрывным, но безэмоциональным голосом мелодию на непонятном языке, от чего моя рыбья кровь стынет в венах. Звуки органа вторят его песне. Затем он осыпает меня свежими цветами. Они подобны горному освежающему ливню, прохладе туманов, дыханию стратосферы.
Я бросаю на зрителей измученный взгляд умирающей жертвы. Я бледна и почти не дышу. Они тоже побледнели и затаили дыхание, забыв о том, что они вообще могут дышать.
И - вдруг- какая-то вспышка волос такого же цвета беспросветной ночи, как и у меня. Вспыхнуло - погасло. Оно оставило кровоточащий порез на моем сердце. Кто это? Что это? Что бы это ни было, несомненно, это было нечто большее, чем Зритель. Что-то иное. Может, это мое спасение?
Передо мной во всем своем великолепии распустился золотой цветок, изысканный, хрупкий и прекрасный. Он цвел среди гнусных стервятников, слетевшихся на только что убиенную невинную жертву нечеловеческого насилия.
Спаси меня, прошептала я. Мои бескровные губы не шевелились, но я была уверена, что мой крик души был услышан. О да, этот цветок очень чуток к проявлениям мира, он непременно услышал меня своим сверхчувствительным слухом.
Цвети, цвети все ярче! Не увядай. Не опускай глаз. Продолжай слушать меня всем своим существом! Мои глаза были полны слез бессилия. В горле застрял немой крик. А затем Черный человек захлопнул крышку моего гроба - черного полумесяца. И все погрузилось во мрак, которому нет должного описания. Но, несмотря на это, я знала, что Золотой Цветок продолжает цвести.
Ночью в моих видениях предстал мраморный бассейн. Я лежу, распластавшись на холодном мраморе, а вокруг меня - безликие существа. Но я знаю, что это все те, кто оказался со мной здесь. Вега, Скай, Эмер и еще десятки им подобных... Они плачут навзрыд, а их слезы брызжут фонтаном и стекают в бассейн, наполняя его до краев. А я плаваю в их слезах. Но потом понимаю, что эти слезы на самом деле - мои.
Сколько людей здесь работает над постановками пьес? Я - единственная актриса или нас много?
Дэви втирает в мои волосы ароматное цветочное масло.
Я не знаю, говорит она.
Но что находится вне этой комнаты, вне твоей комнаты, вне коридоров, по которым я иду со сцены и вне самой сцены?
Я не знаю, повторяет она.
Но как ты думаешь? Может, у тебя есть какие-то предположения или фантазии?
Ничего нет. Ничего.
Я поняла, что Дэви уже нельзя считать живой. А значит - придется в одиночку.
Она дает мне испить розовой воды и протирает лицо ароматной жидкостью.
Отдыхай, говорит она уставшим бесцветным голосом. Завтра непростой день.
Но для меня каждый день - непростой. Нужно бежать. Ведь из всех живущих здесь я- единственная, кто еще может что-либо чувствовать.
Дэви уходит, разбрызгав напоследок удивительные ароматы далеких берегов. Захлопывается дверь - и вот я опять наедине с ночью. Со всех углов на меня медленно надвигается бесформенная черная масса. Готовится месса. Я хочу кричать. Они услышат, знаю. Но никто не посмеет разбить атмосферу ночи. Это запрещено Правилами.
Откуда-то - ручей прохлады, текущий извне. Дэви забыла запереть дверь на ключ. Створки приоткрыты. И я, уже чуть касаясь холодного мраморного пола, скольжу в недра темных ночных коридоров. Я никогда не видела их ночью. Тусклые лампы освещают мне путь, широкие коридоры отражают эхом мои глухие несмелые шаги и тихое сбитое дыхание.
Назад? Но назад пути нет. Я ускоряю шаг, а мимо - словно пролетела большая черная птица. Кто же ты, неведомый черный лебедь, прилетевший к подземному озеру? Чуть слышное шуршание.
Кто здесь?
Мое сердце увяло вмиг, как черная роза. От жгучего всепоглощающего и парализующего страха.
Вега? Дэви?
Нет ответа. Лишь приглушенные шаги. Я следую за ними. В темноте. Вслепую. Передо мной неожиданно распахиваются двери, высокие, стройные и расписанные золотом. За ними разливается кажущийся бесконечностью зал. Потолки подобны ночным небесам. Я плавно влетаю внутрь. Вокруг - пыльные золотые канделябры, огромные и величественные. Но их величие былое, оно поглощено лавиной прошлого и погребено под тяжестью ушедших веков. Сейчас они, никому не нужные, сверженные со своих пьедесталов, пылятся в углах. Да и лакированный гранитный пол тоже покрыт слоем пыли. В этот зал уже много лет нет входа.
Меня ослепляет сияние неописуемо прекрасной музыки. За старым черным пыльным роялем в сумраке ночи - мой Золотой Цветок, мой Черный Лебедь. Он сливается с густой темнотой, но одновременно разрывает ее своим неудержимым сиянием. Музыка, почти осязаемая, словно хладные ручьи, струится по мне, проникая своей сокровенностью в глубины моего существа и заставляя меня дрожать. Эта музыка убивает меня, и мне сладостна эта смерть. Минута, час или вечность? Не имеет значения. Время остановилось, пошло вспять, разбилось на куски и разветвилось одновременно. Оно перестало что-либо значить. Стены разомкнулись, и ночное небо обрушилось на нас, слившись с музыкой.
А затем - болезненное пробуждение. Только не это! Не останавливайся! Продолжай играть!
Но болезненная тишина настолько резко вошла ножом в мое сердце, что мне показалось, словно я перестала существовать в пределах данной реальности.
Из кромешной тьмы на меня взирали его синие очи.
Кто ты? Что значит твоя музыка? Что означаю я?
Его руки мягко коснулись моих губ, таким образом мягко приказывая мне замолчать. А затем коснулись клавиш. Но в этот раз пальцы его летали над клавишами, почти их не касаясь. А музыка была хрупкой, едва уловимой, переливчатой. Словно пение цветочных лепестков. Наверное, так могли бы звенеть головки подснежников. Легко, мягко, со свежестью. Как бы мне хотелось легкости и беспечности, но на душе лишь камни и горные массивы, и я беззвучно оплакивала невозможность обрести легкость бытия.
Помоги мне воспарить...
Он хотел безмолвия и своей таинственности. Я упала перед ним на колени. А он перестал играть, резко встал и быстрым шагом кинулся прочь. Его шаги становились все тише и тише, а я лежала на холодном пыльном полу и беззвучно сотрясалась в рыданиях.
Сегодня я - мертвая невеста, одетая в воздушное белоснежное платье, кружевную фату и усыпанная цветами. Меня оплакивают люди в черных одеждах и черных капюшонах. Мое белое, обескровленное тело кто-то легко и без усилий поднимает на руки. А затем кладет в гроб из черного лакированного дерева. Я стараюсь выглядеть как можно более податливей, ведь я неживая. Меня бережно кладут в гроб, а затем окружают белыми-белыми цветами. Цветы как голуби и журавли. В любой момент они могут взлететь к золотым тяжелым люстрам и сломать свои крылья о непреодолимые своды концертного зала. Я, перед тем как покорно закрыть глаза, бросаю наполненный мольбой и жгучими слезами взгляд на зрителей.
Оживи меня. Я знаю, что ты здесь.
И вновь - проблеск. Словно вскинутое в воздух гордое крыло. И я закрываю глаза, на них тут же осыпаются лепестки. А затем крышка гроба закрывается. Она настолько тяжела, что падает с облегчением, подобная каменной стене. И вновь я наедине с темнотой. Запах цветов, едва уловимый и нежный до хрупкости в просторном зале становится резким и удушающим внутри закрытого гроба. Вместо земли меня погребли в цветах. Я не могу открыть глаз, иначе благоуханные лепестки ослепят меня. Не могу я вздохнуть полной грудью - лепестки заполнят мои легкие. Мне остается медленно задыхаться и беззвучно кричать о помощи и благословении небес. Гроб становится все меньше, вместо воздуха- цветы. Их белые-белые лепестки- крылья давят мне на грудь, сжимают горло, сплетаются в погребальный саван. Дайте мне воздуха!
Я очнулась в своих покоях. Я утопала в белых полупрозрачных и невесомых тканях. Повсюду воскуривался фимиам, и дым его причудливыми фантомами витал всюду, обволакивая каждый угол и каждый выступ. Створки купальни были распахнуты настежь, а оттуда клубился горячий пар, наполненный запахом эфирных масел. Из тумана выплыла Вега. Она силой взяла меня за руку, но я не сопротивлялась. Вынув из моих волос остатки цветов, она сняла с меня невесомые одеяния и осторожно помогла погрузиться в мраморную ванну, наполненную ароматной водой, цветочными лепестками и травами. Без слов она положила свою ладонь мне на лицо, пытаясь утопить меня в этой ароматной воде. Но я не сопротивлялась этому акту насилия. Вега была труслива, она ни за что не осмелилась бы бросить вызов Хозяину, лишив меня жизни. Я полностью ушла под воду. Даже мой страх куда-то отступил. Когда же она позволила вновь подняться на поверхность и вдохнуть воздуха, я почему-то была рада тому, что не задохнулась насмерть. Она взяла золотой кувшин с длинным тонким носиком и полила теплое масло на мои волосы.
Сегодня тебя навестит сэр Джеймс, будь готова.
Она позволила себе сказать мне пару фраз и тем самым заинтриговать.
Через какое-то время она силой вытащила меня из теплой цветочной воды, протерла мое тело и одела розовый халат из полупрозрачных тканей и страусиных перьев. Волосы она тщательно просушила, причесала и вплела в них орхидеи. А затем грубо схватила за руку и привела обратно в комнату.
Садись на кровать.
Она любила приказывать.
Откуда-то она добыла огромный розовый веер из перьев и дала его мне в руки. После чего Вега быстрым нервным шагом вышла за пределы моих покоев. Вернулась она не одна.
Сэр Джеймс!
В ее голосе звучало торжество.
Я в ужасе подняла свои глаза на незнакомого гостя.
Во мне будто поселилась стая орлов. Они разрывали меня изнутри. Передо мной явился Черный Лебедь, прошлой ночью убивший меня своей музыкой.
Он был высок и строен, как тростник. Его длинные черные волосы, такие же беспросветно черные, как и мои, плавно спадали на плечи и струились по спине. Его лик, бледный, с изящными точеными чертами привлекал мой взор своей возвышенностью и глубокой задумчивостью. А глаза... Как два бездонных синих озера, как две подземные пещеры с кристаллами цвета темнеющей сини, познавшие все возможные пределы страданий. Я знала, что он был и на грани самоуничтожения, и на грани божественного откровения. Он был всем. И сейчас он стоял передо мной, утонченный, ранимый, гениальный, безумный. Мое отражение и мое спасение.
Он позвал меня по имени.
Вега предусмотрительно оставила нас наедине.
Он подошел ближе и встал совсем рядом со мной. Черный фрак, кружевная белая шелковая рубашка.
Что есть твоя музыка? Кто ты? Зачем ты здесь? Освободишь ли ты меня?
Он опять коснулся своей рукой моих губ. Его обителью было молчание. Наверное, он презирал слова и вообще любой посторонний шум кроме его сокровенной музыки. Он наклонился передо мной и посмотрел в самое сердце моих глаз. Мои глаза сильно изменили его, в них он увидел что-то неописуемое. То ли ужасное, то ли прекрасное. Его лицо преобразилось, озарилось неземным вдохновением и воссияло, словно он готовился к прыжку в неведомый омут. Он смотрел в мои глаза очень долго, словно в своем воображении трансформировал их в музыку. Затем он резко отстранился.
Теперь я запомнил.
Сказав это, он покинул меня и новь ушел в небытие.
Кто такой сэр Джеймс?
Я спрашивала у Скай и Эмер, у Дэви и даже у Веги. Но все они не имели ни малейшего понятия. Зато привычный порядок моего существования начал меняться.
Ко мне в комнату вломились люди в пестрых одеждах из парчи, шелка, муслина. Шуршали юбки и благоухали цветочные ароматы, мягко звенели дорогие украшения и блистали драгоценные камни.
Собирайся!
Кажется, тысяча рук схватили меня. Я словно парила в невесомости и перелетала из одних рук в другие. На меня надели воздушное светло-розовое платье, хрустальные туфли, переливчатый жемчуг, который своею прохладой обжег мне грудь, а во волосы вплели еще больше дивных заморских орхидей. Вместо волос у меня на голове цвели орхидеи. Я ощущала себя цветком на пике своего цветения. Но что будет после? Что неизбежно ожидает каждый цветок? Да, именно так... Увядание.
Эти разноцветные благоухающие облака, превратив меня в свое подобие, грациозно вылетели в простор коридоров в объятия неизвестности. Уверена, что за ними тянулся цветочный шлейф и лепестковые дорожки, по которым случайно оказавшийся здесь неведомый путник мог бы найти тропу в Элизиум, в который меня засасывала неведомая сила, яркая, пестрая, искрящаяся и благоуханная.
Передо мной разомкнулись створки. Это был тот самый зал! Но каково преображение! Полы тщательно вымыты и натерты до блеска так, что могли бы служить зеркалами, канделябры, прежде поверженные и жалкие, вновь пылают под сводами высоченных потолков, источая величие и яркий, надменный свет, у стен - бархатные места для зрителей, кроваво-красные, словно кровь новорожденного младенца. А в центре зала на пьедестале - рояль, сверкающий, блистательный, великолепный. Неведомые руки усадили меня на почетное место недалеко от рояля. Так, чтобы я могла в полной мере наслаждаться и музыкой, и присутствием музыканта. Нет, не наслаждаться, а умирать от наслаждения, медленно и мучительно. Они и в этот апофеоз триумфа хотели лицезреть мои страдания. Я и сейчас была не зрителем, а частью представления.
Именно в этот момент, когда место за роялем было еще пусто, а зрители, устраиваясь поудобней, шурша одеждами и тихо переговаривались, я в полной мере испытала чувство изумления и таинства, а также острое непреодолимое желание это таинство постичь. Мне казалось все это фарсом, миражом и фантасмагорией, эти люди- иллюзией и игрой воображения, а я себе самой- сном. Единственным, в реальности кого я была уверена- это сэр Джеймс. Но кто он и откуда? Зачем прибыл в эти края? Его ли это имя? Ощущение, что я знаю его или, правильней сказать, когда-то знала, прожигало меня насквозь. Спасет ли он меня? И нуждаюсь ли я в таком спасении? Мне казалось, что, если я сейчас ударю воздух- он разобьется на осколки, подобно невидимому стеклу или зеркалу, внутри которого мы все лишь отражения, и отражения искаженные. Но отражения чего? Может, сэр Джеймс обитает по ту сторону зеркала и сейчас прибыл к нам, блеклым отражениям и фантомам, ради какой-то ведомой только ему цели...
Мои мысли оборвались и замолчали, ведь к роялю подошел он. Его волосы были так черны, словно черные жемчуга, и так гладки, подобно нежному шелку. Он будто спустился с высот, пришел из потусторонних миров, из настоящей жизни сюда, в эту жалкую пародию на жизнь, которая была извращена донельзя. Таинственные аметисты блистали на его блузе у горла, словно запрещали ему говорить и, тем более, кричать. От них пышным водопадом струились кружева и резко контрастировали с фраком цвета вороньего крыла. Публика замолчала. Зато завопила резко обрушившаяся тишина.
Сэр Джеймс пристальным, изучающим взглядом обвел всех присутствующих и остановился на мне. Этот взгляд... Словно призрачная, но сильная рука схватила мое сердце и сжало его, проклиная его обманчивую суть и желая пробудить в мире подлинных ценностей. Он долго смотрел мне в глаза, а тишина росла, обретала силу и достигала своих пределов. Затем его взгляд преобразился в живительное сострадание, высокую жалость и что-то еще, самое чистое и не подвластное времени. Но что? До боли знакомое чувство, но, к сожалению, для меня потерянное и брошенное на задворки зазеркалья. Восхитительный свет, ужасный в своей непреодолимой красоте, сначала грел меня, а потом почти ослепил. Я закрыла глаза в страхе навсегда потерять зрение. Мне захотелось, чтобы свет покинул этот зал вообще, чтобы потухли канделябры и рухнули в пыльные углы, где они раньше покоились.
Когда я вновь открыла глаза, сэр Джеймс уже сидел за роялем, опустив голову вниз. Его пальцы гладили клавиши, словно пытаясь то ли их усмирить, то ли с ними договориться. И вдруг- резкий, густой, насыщенный аккорд, эхом отразившийся от стен и ударивший своей мощью каждого в этом зале. И полилась мелодия. Богатая и многогранная, как полноводная река. Она с шумом и величественной силой неслась вперед, к неизведанным берегам, свергалась водопадами, обрушивалась, неистово билась о камни, расплескивалась из берегов, кипела, а затем вдруг резко замерла, застыла, притаилась, затихла и медленно, бесшумно влилась в океан, величественный, неподвижный, мирно дышащий, благородный и мудрый, древний и таинственный. А над океаном - высокое бездонное небо, и музыка эта взмыла ввысь, расправив крылья, слившись с воздухом, атмосферой, со все окружающим пространством, а затем покинула это пространство и трансформировалась, преобразовалась в нечто большее, всеобъемлющее и вечное... Сначала оно было неотъемлемой частью меня, а затем верно и неукоснительно начало отделяться от моей души, улетучиваться и неизбежно удаляться. Я хватала его кончиками пальцев, бежала за ним, в кровь разбивая ноги о камни, срывала голос в последних отчаянных попытках удержать то, что по праву предназначалось мне. Но оно продолжало удаляться со скоростью света, в неведомые дали, которые я даже не осмеливалась увидеть во снах. Оно покинуло меня и уплыло в обитель всего нереализованного, недостижимого, непережитого, оставив меня одну под высокими сводами древнего зала, на пыльном холодном мраморном полу, наедине с остывшими слезами неописуемой боли, мертвой, как и я.
Я резко открыла глаза. Эта мысль молнией прошла через все мое существо, оставив кровоточащие раны. Я- мертва. Это объясняет весь абсурд и фарс, которые меня окружают. Сэр Джеймс продолжал играть, но теперь в мелодии не было послания. Она была красивой, профессионально чистой и безупречной, но автоматической. Я посмотрела на его побелевшие губы и уставший взгляд.
Он перегорел! Мне захотелось закричать и упасть без чувств к его ногам, но я лишь упорно продолжала смотреть на то, как он играет. Вдруг - музыка резко оборвалась, словно ее обрубили мечом воина и тем самым лишили жизни. Сэр Джеймс молча сидел за роялем и смотрел на клавиши. Гости, шурша одеждами, но при этом не сказав ни единого слова, поспешно встали со своих мест и стройными рядами покинули зал. Никто из них не подошел ко мне, не схватил меня за руку и не приказал мне возвращаться в комнату. Мы остались в этом зале одни. Яркий свет канделябров мягко приглушился, зал заполнился полумраком. Я, дрожа от всевозможных предчувствий, опасений и надежд, сидела, почти не шевелясь и вопрошающе взирала на рояль. Он удостоил меня своего взгляда, одарил меня им, но ни единое слово не сорвалось с его губ.
Ты поможешь мне выбраться отсюда?
Что за пределами этого замка? И есть ли там что-нибудь?
Кто я? Кто я для тебя? Кто я вообще?
Я не могла больше молчать. Мне требовалось получить ответы на мои вопросы.
Тебе лучше не знать ответов, тихо сказал он.
Я- мертва?
А что есть смерть? Он произнес это с какой-то немыслимой усталостью.
Смерть - многолика, но то, что меня окружает - тоже смерть. Это существование имеет свои пределы, я хочу освобождения.
Каким образом ты хочешь достичь освобождения? Он пристально смотрел на меня.
Я не знаю. Покажи мне.
Все, что я могу тебе дать - это музыка. Мне жаль.
Он опустил голову. Разочаровавшись во всем. Как показалось мне.
Но двери всегда открыты. Приходи ночью. Может, это наконец освободит тебя.
Он это сказал быстро, тихо и неуверенно, словно его устами говорил кто-то другой.
Потом он спешно покинул Зал, не объяснив ничего.
Я не побежала за ним и даже не позвала его по имени. Его слова были подобны едва уловимому аромату, существование которого было наполовину из мира снов. Я села за рояль и прикоснулась кончиками пальцев к еще теплым клавишам. На них медленно тлела живительная мощь его музыки. Но это волшебство остывало с каждой минутой все быстрее.
Двери - всегда открыты. Я почувствовала, что развязка близка, что скоро я могу заглянуть за пределы каменных стен и вдохнуть в свои опустевшие легкие свежесть свободы.
Я приду ночью.
В самый темный час ночи мои окна резко распахнулись настежь. Древние деревянные рамы застонали от пробуждения, и холодный ветер ворвался в комнату и пропитал меня насквозь. Шторы колыхались в лунном свете, подобные огромным парусам, плывущим в неведомые дали по бездонным черным океанам. Затем ветер неожиданно стих. И я услышала дивное пение ночных птиц. Должно быть, под пение это распускались ночные цветы, а под луной- лунники обнажали свои недра. Двери моей комнаты тоже были распахнуты настежь. Непонятно чьи руки их распахнули, но в любом случае это был зов моего освобождения.
Я босиком пошла по холодному полу вовне. Коридор был темен, пуст, просторен. Лишь яркое сияние полнолуния освещало его. Сияние это было настолько чистым, ярким и незамутненным, что порой слепило глаза своим цветом бледно желтого молока. А молоко это превращалось в серебро и струилось по полу серебряными реками, течениями, лагунами. Огромные парадные двери, которые я никогда в жизни не видела открытыми, так же были распахнуты настежь. За ними- ослепительный лунный свет, а в лунном свете- силуэт огромного коня. Сильного, стройного, быстрого. Откуда же мне известно и о лунном свете, и о коне, если я никогда не была за пределами врат? Может, я просто все забыла? Ведь где-то же я была до того, как попала в это место. У меня не может не быть прошлого, хоть оно и навсегда покинуло меня, воспоминания рассеялись дымом и ушли безвозвратно в небытие.
Конь грациозно сделал шаг навстречу мне из лунного сияния. Затем еще один. И еще. С каждым шагом он становился все ближе, все больше, все грациозней и изящней. Когда он подошел ко мне на расстояние вытянутой руки, я в полной мере смогла насладиться его красотой. Он был ослепительно белым, ярко белым, почти что светящимся, как белая Луна в ночи. Моя белая ночная кружевная рубашка до пят, пропитанная лунным светом, была как бы продолжением этого коня. Он звал меня куда-то. И я, доверившись внутреннему знанию, села на него, и он повез в меня вперед. По темным широким коридорам, пустым залам, пышно убранным комнатам, тайным и явным помещениям этого дворца, которые я хорошо знала и которые никогда не были мне ведомы. Затем он повез меня в сердцевину лунного света, по травянистым аллеям, окруженным благоуханными цветами и деревьями, на листьях которых алмазами при лунном свете сияли капли росы, а воздух был так хладен и свеж, что его можно было пить. Пить, но не испить до дна. Сонмы прекрасным нежных цветов склонились к нашим ногам, листья пали, травы гнулись под тяжестью ночной росы, таинственно и завлекающе пели ночные птицы. Неясные огоньки вспыхивали и испарялись, шорохи и шелесты ласкали слух, а туманы были так упоительно прохладны. И белый конь знал путь, ведь не могло быть иначе - он знал все дороги. Я была спокойна и уверена, что все правильно. А высоко в небе- Луна, огромная, почти на полнеба, все заливает ливнем своего света. Ночное Солнце.
И все это- за пределами моей комнаты, за пределами Сцены, за пределами несчастного дворца-замка. Эти цветы, эта роса, эти туманы, это ложное солнце для больных и изувеченных духом, это все... ВОВНЕ. Я словно знала об этом, но забыла, и утраченное знание, пробужденные воспоминания стали медленно ко мне возвращаться. И белый конь ускоряет темп, мчится вперед без страха и сомнений. Он несет меня к дивному, давно потерянному источнику - моей свободе. Я так близка к освобождению. Луна становится все больше и ярче, а туманы- гуще и плотней. Туманы настолько густы, что превращаются в воду, и я пью ее, жадно пью, ослепленная Луной...
... Прах к праху.
Опять эти люди. На этот раз они серьезные зрители. И какие-то безразличные. В их пустых глазах нет больше слез, их тела не трепещут от экстаза, а их существо не поглощено эйфорией. Они смотрят на меня, но... я им надоела. Как старая заигравшаяся пластинка. Им скучно. Они выгорели, выцвели.
Чьи-то руки опускают меня в воду, прохладную и даже в какой-то мере живительную, прозрачную, красивого бирюзово-аквамаринового цвета. Чьи-то руки достают меня из воды. Меня ослепляют софиты. Белое ночное платье намокло от воды и тяжелым саваном прилипло к телу. Я в большом аквариуме. Очередная редкая и экзотическая рыба.
Пора!
Командует кто-то, и мне завязывают руки тяжелыми стальными цепями, а затем этими цепями, как водорослями, опутывают мое тело.
Я почти не вижу почтенную публику. В зале темно, а они сидят неподвижно и тихо, будто бы спят или мертвы. Или же словно обездвиженные куклы. Ни единого движения, ни единого звука. Из зала на меня их пустыми очами взирает безмолвная темень.
Аквариум поднимают все выше над сценой, а меня, связанную цепями, держит основная цепь, спадающая с потолка.
Я все выше и выше. Вода прекрасно и коварно плещется у моих ног. Цепи впились в мое тело почти до крови. Иногда капли крови падают в воду и, подобно огонькам, вспыхивают в прозрачной бирюзе и растворяются там, как бабочки-однодневки растворяются в пламени.
Софиты уже почти у моих глаз, они безжалостно слепят.
Пора!
Вновь командует неведомый голос за сценой. И я медленно начинаю погружаться в глубокий аквариум. А затем кто-то нещадно обрывает цепь, и я падаю в глубь бирюзовых вод. Бирюза прозрачна, и сквозь нее я по-прежнему вижу неподвижные лица.
Удивительно, но их новоприобретенное равнодушие настолько велико, что их не трогает даже моя смерть. Я и не пытаюсь распутать тяжелые цепи - это обреченные попытки. Да и мертвой я себя не ощущаю. Мне кажется, что я, умирающая, намного живее их, этих сидящих безликих зрителей, которые потеряли последнюю зацепку с Жизнью - возможность чувствовать. Они мертвее меня.
Я иду не от жизни к смерти, а от смерти к жизни.
Занавес пал.
И теперь их сцена будет пуста.